Чужой в стране чужих - Смех

— Что такое "человек"?

Джубал выругался про себя. Майк мог, он в этом не сомневался процитировать словарные определения. Впрочем, парень никогда не задавал вопрос для того, чтобы поддеть собеседника, он спрашивал лишь тогда, когда хотел что-то узнать... И ожидал, что Джубал ответит ему.

— Я человек, ты человек, Ларри человек.

— А Энн нет?

— Хм... Энн тоже человек, самка человека. Женщина.

("Ну спасибо, Джубал!" — "Молчи, Энн!")

— Ребенок — человек! Я видел ребенков в чертовой гро... стереовизоре. У ребенка не такая форма, как у Энн... А у Энн не такая, как у тебя... А у тебя не такая, как у меня. Но ребенок... это птенец человека?

— Хм... Да, ребенок — это человек.

— Джубал... я думаю, я грокаю, что мои люди... "марсиане"... тоже люди. Не формой. Форма — не человек. Человек... это грокинг. Я правильно говорю?

Джубал подумал, что пора выходить из Философского Общества и приниматься за вязание. Что такое "грокинг"? Он пользовался этим словом целую неделю... и никак не мог грокнуть его. Но что есть "человек"? Двуногое существо без перьев? Образ божий? Удачный результат естественного отбора, согласно общепринятому определению? Невольный объект смерти и налогов? Марсиане, похоже, отвергали смерть и, похоже, не имели денег, собственности и правительства в человеческом понимании. Откуда же у них было взяться налогам?

И мальчик был прав: форма так же не имела значения для описания человека, как бутылка для содержащегося в ней вина. Человека можно даже вытащить из бутылки, как того бедного парня, которого русские "спасли", поместив его мозг в сосуд из стекла и опутав проводами, словно телефонную станцию. Господи, ничего себе шуточки! Интересно, осталось у этого бедняги чувство юмора?

Но чем с точки зрения марсиан человек отличается от прочих животных? Впечатлят ли расу, которая знакома с левитацией, — и бог их знает, с чем еще — возможности нашей техники? И если да, то займет первое место Асуанская плотина или тысячекилометровый коралловый риф? Человеческое самосознание? Явное тщеславие; нет способа доказать, что среди кашалотов или секвой нет философов, превзошедших все человеческие мерила.

Была только одна область, где человек остался непревзойден: он выказывал безграничную гениальность в изобретении все более и более эффективных способов убийства, порабощения, угнетения, всеми путями старался сделать себя противным самому себе. Человек был отвратительнейшей пародией на самого себя. Самой сутью юмора было...

— Человек — это животное, которое смеется, — вдруг сказал Джубал.

Майк обдумал услышанное.

— Тогда я не человек.

— Что?

— Я не смеюсь. Я слыхал смех, и он испугал меня. Потом я грокнул, что это не страшно. Я пробовал научиться... — Майк откинул голову назад и разразился хриплым карканьем. Джубал зажал уши.

— Перестань!

— Ты слышал, — печально сказал Майк. — Я не могу делать это правильно. Значит, я не человек.

— Подожди минутку, сынок. Ты просто еще не учился... и не тренировался. Но ты будешь смеяться, обещаю тебе. Если ты останешься с нами, однажды ты увидишь, какие мы смешные. И тогда ты рассмеешься.

— Рассмеюсь?

— Конечно. Не торопись, пусть все идет своим чередом. Знаешь, сынок, даже марсиане не удержатся от смеха, когда грокнут нас.

— Я буду ждать, — послушно согласился Майк.

— А пока будешь ждать, не сомневайся, человек ли ты. Ты человек. Человек, рожденный женщиной и рожденный для тягот... В один прекрасный день ты грокнешь это полностью и рассмеешься. Потому что человек — животное, смеющееся над собой. Я не знаю насчет твоих марсианских друзей, но я грокаю, что и они могут оказаться людьми.

[....................]

Но сегодня даже мизантропия верблюдов не изменила настроения Майка. Не подняли его и обезьяны. Они с Джил стояли перед клеткой с семейством обезьян-капуцинов и смотрели, как они едят, флиртуют, нянчат детенышей, бесцельно носятся по клетке. Потом Джил стала бросать орехи.

Она бросила арахис одному самцу. Но раньше, чем тот поднес его ко рту, более крупный самец вырвал орех и закатил ему здоровенную оплеуху. Бедняга не сделал никакой попытки броситься на обидчика. Он только колотил лапами по полу и верещал в бессильной ярости. Майк очень серьезно смотрел на происходящее.

Неожиданно обиженный капуцин метнулся через всю клетку, схватил еще меньшую обезьяну, повалил ее на пол и задал трепку, гораздо более сильную, чем получил сам. Побитая обезьяна, всхлипывая, поковыляла прочь. Остальные капуцины не обратили на это ни малейшего внимания.

Майк откинул голову и засмеялся... истерично и бесконтрольно. Ему не хватило воздуха, он задрожал, осел на пол, но все продолжал хохотать.

— Прекрати, Майк!

Он попытался, но хохот вырвался наружу. К ним поспешно подошел служитель.

— Вам нужна помощь?

— Вы не вызовете такси? Наземное, воздушное... какое угодно. Мне нужно увезти его отсюда. — Она помолчала и добавила: — Он плохо себя чувствует.

— Доктора? Похоже, у него припадок.

— Кого хотите!

Через несколько минут она уже сажала Майка в воздушное такси. Сказав водителю адрес, она повернулась к Майку:

— Майк, послушай меня! Прекрати!

Он на какое-то время успокоился, через минуту закашляются, потом снова захохотал, потом опять закашлялся, снова захохотал... Джил закрыла глаза и молчала, пока они не прибыли домой. Она помогла ему подняться наверх, раздела и уложила на постель.

— Все хорошо, милый. Если надо, отключись.

— Я в порядке. Наконец-то я в полном порядке.

— Надеюсь. — Она вздохнула. — Ты напугал меня, Майк.

— Прости, Маленький Брат. Я тоже испугался, когда первый раз услышал смех.

— Майк, что случилось?

— Джил... я грокнул людей.

— Что? "???"

— "Я правильно сказал, Маленький Брат. Я грокнул". Теперь я грокнул людей, Джил... Маленький Брат... драгоценная моя... чертенок мой со стройными ножками, развратный, сладострастный, распутный, влекущий... прекрасные грудки и нахальная попка... нежный голос и мягкие ладошки. Радость моя.

— Майк, я не узнаю тебя!

— О, я знал слова. Я просто не знал, когда или почему говорить их... И почему ты хочешь их слышать. Я люблю тебя, сердечко мое. Теперь я грокнул "любовь".

— Ты всегда ее грокал. И я люблю тебя, ласковая моя обезьяна... Милый мой.

— Вот именно, что обезьянка, положи мне голову на плечо и скажи шутку.

— Просто сказать шутку?

— Прижмись ко мне. Скажи мне шутку, которую я раньше не слыхал, и посмотри, в нужном ли месте я засмеюсь. Я уверен, что не ошибусь. И я скажу, почему это смешно. Джил... я грокнул людей!

— Но как, милый? Ты расскажешь мне? Для этого надо говорить по-марсиански? Или мысленно?

— Нет, в том-то и дело. Я грокнул людей. Я — один из них... поэтому теперь я могу объяснить это на языке людей. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда им больно... потому что это единственный способ унять боль. Джил озадаченно уставилась на него.

— Может быть, я одна из тех, кто не принадлежит к людям. Я не поняла.

— Нет, ты принадлежишь к людям, маленькая обезьянка. Ты грокаешь это настолько автоматически, что даже не думаешь об этом. Потому что ты росла среди людей. Я же — нет. Я был словно щенок, выросший вдали от собак, который не может быть таким, как его хозяева, и никогда не станет настоящим псом. Поэтому я должен был учиться. Брат Махмуд учил меня, Джубал учил меня, множество людей учили меня... и ты — больше всех. Сегодня я получил диплом — и засмеялся. Бедный маленький капуцин.

— Который из них, милый? Этот большой — просто подлец... Да и тот, кому я кинула арахис, тоже оказался таким же подлецом. Там определенно не было ничего веселого.

— Джил, Джил, любимая моя! Сколько марсианского тебе еще надо впитать. Конечно, это не было весело, это было трагично. Вот почему я вынужден был смеяться. Я глядел на клетку с обезьянами — и вдруг увидел все те подлые, глупые и абсолютно необъяснимые вещи, которые видел, о которых слышал и читал, когда был со своим народом... И неожиданно мне стало так больно, что я захохотал.

— Но... Майк, милый, ведь смеются, когда хорошее настроение, а не тогда, когда страшно.

— Да? Вспомни Лас-Вегас. Когда вы, девушки, выходите на сцену, люди смеются?

— Ну... нет, конечно.

— Но ведь вы, девушки, самая прекрасная часть программы. Вы вызываете у людей хорошее настроение. Я грокаю теперь, что если бы они смеялись, то это бы оскорбило вас. Нет, они смеялись, когда у клоуна заплетались ноги и он падал... или еще над чем-нибудь таким же дурным.

— Но не все люди смеются над этим.

— Да? Может быть, я еще не полностью грокнул. Но расскажи мне что-то, что заставляет тебя смеяться, сердечко мое... расскажи анекдот или какой-то случай... что хочешь, но только то, что заставляет тебя смеяться до слез, а не просто улыбаться. А потом посмотрим, нет ли там где-нибудь неправильности... И будешь ли ты смеяться, если неправильности нет. — Он задумался. — Я грокаю, что, когда обезьяны выучатся смеяться, они станут людьми.

— Может быть. — Джил принялась добросовестно рыться в памяти, отыскивая анекдоты, которые всегда вызывали у нее неудержимый хохот: "...мебель, мебель выносите!"... "...д-д-д-два..." "Теперь хорошая новость: навоза у нас много". ... "Огонь подберется — сам отрежешь"... "А мой дурак на рыбалку пошел"... "Родину, сынок, не выбирают".

Она бросила перебирать анекдоты, сказав себе, что ведь это просто выдумки, и стала вспоминать случаи из жизни. Всяческие "практические" сюрпризы? Все они только подтверждали мысль Майкла, даже такие невинные, как чашка с дыркой. Что же касается розыгрышей в интерновской среде, то интернов[36] по здравому размышлению следовало бы запереть в клетку. Что еще? Как у Эльзы Мей лопнула резинка? Для Эльзы Мей это не было смешно. Или...

Она мрачно сказала:

— Оказывается, вершина юмора, это когда кто-то падает в лужу. Не слишком-то приятно выглядит человечество.

— Ты неправа.

— Вот как?

— Я думал... мне говорили... что смешное — хорошо. Это не так. И это вдвойне не так по отношению к тому, над кем смеются. Как тот шериф без штанов. Хорошее заключается в самом смехе. Я грокнул, что это мужество... и совместное деление... боли, скорби и обиды.

— Но... Майк, что же хорошего в смехе над человеком?

— Ничего. Но я не смеялся над маленькой обезьяной. Я смеялся над нами. Людьми. И вдруг я понял, что тоже принадлежу к людям, и уже не мог остановить смех. — Он помолчал. — Это все трудно объяснить, потому что ты не была марсианином, хотя я тебе очень много рассказывал. На Марсе никогда не происходит того, над чем можно посмеяться. Все то, что смешно нам, людям, на Марсе либо просто не может произойти, либо не допускается. Сердечко мое, того, что ты называешь свободой, на Марсе не существует. Все планируется Старшими. А то, что случается на Марсе из того, над чем мы смеемся на Земле, там не смешно, потому что не несет неправильности. Например, смерть.

— В смерти нет ничего смешного.

— Почему тогда на эту тему столько анекдотов? Джил, для нас... людей, смерть настолько страшна, что мы вынуждены смеяться над ней...